Пролог

 

    В ночной тиши, еще не успевший остыть дневной воздух, принес с  собой мягкие ночные ароматы, шум листьев близлежащей оливковой рощи, и едва слышимый стрекот цикад.

 

    Он сидел на полу каменной террасы небольшого дома, примостившегося на краю рощи, на склоне пологого холма.

 

    Поверх Его плеч, было наброшено покрывало из верблюжьей шерсти.

 

    Его силуэт, едва различимый в ночной мгле, казался таким же зыбким и призрачным, как и пробивавшийся сквозь рваные облака серебристый свет неполной луны.

 

    Полог, отгораживающий вход в жилище, едва колыхнулся и на пороге появился человек.

 

    Вошедший, немного постоял, привыкая к темноте. Озираясь поблескивающим, будто слюдяное озерцо, глазом, который был, словно наугад, воткнут в квадратную голову, под уродливыми бровями, над кривым ртом.

 

    Подобной привычкой, внезапно, не к месту, прикрывать здоровый глаз, и (словно нарочито вытаращив), озираться по сторонам, глазом заплывшим бельмом, этот человек чрезвычайно отвращал окружающую его в подобные моменты толпу.

 

    Но, был лишь один Человек, которому, подобные проказы, казались более естественными, чем речи  находящихся рядом людей.

 

    И несмотря на все мольбы излечить калеку, ОН отмалчивался, еще больше смущая не только людей собирающийся вокруг Него толпами, но и СВОИХ учеников, присутствовавших рядом с НИМ постоянно.  

 

    Разглядев сидящего в темноте человека, вошедший мужчина направился к Нему.

 

    Сандалии, едва касаясь циновки, шуршали, словно приближающаяся змея, с той лишь разницей, что несли с собой не угрозу, но робкое смирение.

 

    Стремясь не нарушить покой сидящего человека, чьи угловатые плечи начали заметно подрагивать, (ветер заметно крепчал), вошедший,  приблизился тихо и застенчиво, словно первые звездочки на темнеющем небе.

 

    Подойдя, человек присел рядом, так же подогнув колени, заправляя полы одежды под себя, оберегая исподнее от ночного сквозняка.

 

    Тот же к кому он пришел, остался недвижим и нем, никак не реагируя на присутствие рядом кого бы то ни было.

 

    Так они, некоторое время, молча, сидели рядом. 

 

    Это была еще одна странная привычка объединявшая их обоих. В такие моменты они даже казались чем - то схожи между собой. 

    Замечая подобное сходство, ЕГО ученики поначалу, роптали, но потом привыкли к странному поведению этого старика, со странным именем и привычками.

 

    Вот и сейчас, казалось, им не нужны были слова, но почувствовав нечто, ОН решил первым нарушить молчание и, вытолкнув слова из гортани, словно застрявший ком начал слегка осевшим голосом:

- Чем же смущен ты в столь поздний час, возлюбленный ученик мой?

- Ты опять не спишь, Учитель. Опять тебя, что – то гложет?

- Ты помнишь басню о зернах и камнях?

 

   Мужчина озадаченно почесал шею сквозь жесткие с рыжиной волосы, выпятив кадык, и оттопырив нижнюю губу, затем, голосом лишенного всякого выражения продолжил,

 

нарочито делая вид, будто ничего не слышал:

 

- Стражники, говорят, что тобой недоволен народ. Народ боится заходить в храмы, множа молву о том, что ты обещал разрушить каждый… Всюду обман, а ты…. ты гложешь себя из за того что люди не хотят помнить твои слова?

 

    Мужчина заворочался, садясь поудобнее, и глядя единственным здоровым глазом на звезды продолжал:

- Не спишь. Но и ты не знаешь, что этим не перехитрить завтра. Даже я сам себя порой в силах обмануть, утешая скорбные мысли о том, что скоро мы должны тебя покинуть. Или того хуже забыть. И вовсе не твои басни.

 

    Неровный диск луны, словно отдраенный рваными облаками до блеска, вдруг ярко вспыхнул.

 

    Человек начал вертеть своей бугристой, словно разрезанной на четыре части головой, в тщетной попытке уберечь свой единственный зрячий глаз от этого холодного света, дабы рассмотреть своего Учителя.

 

    В такие моменты он напоминал нечто неприятное.

 

    На лице отпечаталось облегчение, когда больной глаз, наконец, оказался в тени, словно серебристый лунный свет мог повредить давно зажившему бельму.

- Я не могу заставить их, - в голос Учителя вплелись десятки оттенков чувств от сомнения до скорби. Отчего голос Его, стал похож на голос старика. 

 

    Шуршание ступней выдало едва уловимое глазу движение. Подогнутые колени чуть распрямились, словно являли собой, оказавшуюся внезапно, хлипкой, стену, дрогнувшую под ударами слов:

- Поверить они должны сами. Но как?

- Откажись от Него.

 

    Фраза прозвучала просто и звонко, как пощечина. Послышался вздох сожаления, и мужчина продолжил, с трудом разлепив внезапно высохшие губы:

- Народ не помнит вкус хлеба, когда видит зрелище. Он вспоминает его только тогда, когда голоден.

- Я не смогу этого сделать, я не могу отказаться, ни от народа Своего, ни от Отца своего, иначе как я смогу…

 

    И вдруг, ОН понял, наверное, что-то очень важное для себя.

 

    В движениях Его, блеклого, словно невесомого тела, появилась решительная резкость.

 

    Он стремительно развернулся к собеседнику и его оба глаза встретились с уродливым бельмом на лице последнего. Но в единственном живом глазу на его лице, теперь светилось, то, что некоторые назвали бы прозрением. И на неуловимо краткое мгновение, показалось, что он видит.

 

    Видит ОБОИМИ глазами, и видит нечто большее, чем ВСЁ вокруг…

- … к Матфею подходил как - то человек на рынке и спрашивал о тебе, заглядывая в пергамент. Этот самый человек много ходит за нами, прячась в толпе…

​

   Слова внезапно высыпали как горох - но это не были слова жалующегося, хотя в здоровом глазу Его ученика, заворочалась предательская влага. Тугой ком внезапно сжал горло, и говоривший с шумом вдохнул воздух.

​

   Облизывая свои, ставшие серыми от волнения, кривые губы, беспрестанно вращая своим выпученным больным глазом, вовсю ворочавшемся в соленой влаге, он замолчал так же внезапно, как и заговорил.

​

   ОН же внимал каждому слову, словно оно могло, что - то изменить. Но понимал, что ничего уже изменить нельзя. 

​

   ОН должен был пройти СВОЙ путь до конца. Но, даже тогда, с НИМ всегда будут  те, кто попытается заставить ЕГО свернуть. Они всегда будут.

​

* * *

​

   Неполная, и от этого казавшаяся кособокой, луна скрылась за плотной пеленой, едва различимых в ночном небе, облаков.

​

   Ветер бережно поправил полы их одежд, и, приподняв полог, отгораживающий вход в жилье, исчез в его глубине.

​

   Звезды вдруг стали настолько близки, что казалось, вся вселенная, разом упала на головы этих двоих, сидевших теперь в прохладном полумраке, который окутал их тихим стрекотом цикад.

​

   Внимая каждому слову, донося ЕГО, СЛОВО, до звезд, похожих, теперь, на разочарованно отлетевших от кусочка света, мотыльков…. 

​

   Внезапно стало тихо. Цикады замерли на краткое мгновение, словно, хотели быть приобщенными к таинству непонятной для них беседы. И в этой звенящей ночной тиши, в маленьком доме, примостившемся на краю оливковой рощи, происходило нечто.

​

   Важней, чем появление новой жизни. Чище, чем исповедь грешника.

​

   Искреннее молитвы:   

- Тебе придется нести это до конца…

- Это не важно, этим я не докажу свою веру…

- Тогда что?..

Но вместо ответа, в воздухе промелькнул лишь едва уловимый звук, похожий на дыхание, обычно сопровождающее улыбку.

​

   Человек, сидевший на террасе, вновь остался один.

​

   Цикады робко продолжили свой концерт. Облака плотной пеленой укрыли луну. Ветер стих. Стало намного теплее.

​

   Он мечтательно посмотрел на редкие яркие звезды, и улыбнулся.

​

            * * *

​

   На следующий день Иуда бродил по рынку разыскивая того самого человека, что ходил за Матфеем.

​

   Утренний воздух смешивал сотни запахов, скрещивая десятки воплей торговцев, зазывавших покупателей к своим шатрам, под которыми возвышались груды ароматных лепешек, горы разной посуды, пирамиды из сочащихся фруктов, привлекавших насекомых.

​

   Запахи фруктов, молока, масел, меда, разного рода специй, смешиваясь,  превращались в нечто щекочущее, сладковато – терпкое, раздражающее нос, от чего Иуде непрестанно хотелось чихнуть.

​

   В полуденный зной от обилия пыли насекомых и этих дурманящих запахов было бы совсем не продохнуть.

​

   Проходя ряды с разноцветными тканями, снующими под ногами босоногими детьми, Иуда всматривался в толпу.

​

   Висевшие и лежавшие под шатрами цветные лоскуты, сменились рядами гончаров, продающих простую глиняную утварь.

​

   Увидев человека в темных, с виду неприметных одеждах, Иуда потянул носом воздух, боясь ошибиться.

​

   От незнакомца пахло миррой и ладаном так, что даже рыночные запахи не могли заглушить этот теплый запах церковного воска и ароматных масел.

​

   Оглядевшись в очередной раз, Иуда, удостоверившись, что никто не помешает приблизиться, направился в сторону незнакомца, рассматривавшего глиняную утварь:

- Вы хотите узнать о человеке, про которого говорят, что он может в три дня разрушить любой храм и создать новый?

​

   Иуда, возникнув рядом с мужчиной в серой хламиде, непрестанно вертел своей головой, сутулясь и шаркая сандалиями.

​

   Мужчина, скорее всего, принадлежал к первосвященникам.

​

   Гордо  поднятый подбородок, манеры, богато украшенные перстнями и браслетами руки, и все тот же едкий запах ладана.   

   Иуда, рядом с ним, казался гораздо ниже, от насильно сгорбленной спины, от чего мужчина выглядел внушительней, даже при своем невысоком росте.

- Ты ведь один из Его учеников, - мужчина оглядел подошедшего к нему калеку - Ты Иуда из…

- Да, да, да  – торопливо заговорил Иуда, перебивая собеседника.

- И что же ты можешь поведать?

- Многое, - уклончиво ответил Иуда, нетерпеливо озираясь.

- А готов ли ты свидетельствовать против этого человека?

- Да! Я готов! – Иуда прищурил свой здоровый глаз, потом прикрыл больной, вытирая краем рукава, влагу, скопившуюся у переносицы.

​

   Взяв Иуду под локоть, незнакомец повел его прочь от торговой площади, направляясь к невысоким домам, сплетавшимся в тесные лабиринты улиц.

​

   Иуда, тем временем, едва касаясь, уха мужчины, так что оно стало влажным от его прерывистого дыхания, начал свой рассказ, изредка вытягивая шею, смешно выпячивая кадык, оглядываясь вокруг своим слезящимся от дневного солнца единственным видящим глазом.

​

           * * *

   В полутьме дома, куда привел Иуду первосвященник, находилось еще несколько человек. С головой накрытые мантиями, они стояли, словно укрытые от чужих глаз, еще несовершенные, произведения неизвестного скульптора.

  

   Легкие движения их, казались всего лишь прихотью легкого ветерка, изредка метавшегося по комнате, словно застигнутый врасплох воришка, который таки влез в окно, но не найдя другого выхода, пытался затеряться под скамьями, меж домашней утвари и тяжелых покрывал на деревянной мебели.

- Скажи им все, что ты только что, сказал мне, - голос первосвященника приобрел стальные нотки.     

​

   Вместо этого Иуда прищурился зрячим глазом, горбясь еще сильнее, словно старался заглянуть хоть кому ни будь из стоящих перед ним в лицо.  Со сладкой улыбкой он облизнул сухую нитку побитых оспой губ и жалобно протянул:

- А как я узнаю, что вы не обманите меня?

- Чего ты хочешь? – спросил один из девяти стоящих перед ним.

- Того же, чего и все.

- Что же, держи.

​

   Незнакомец, в расшитой золотом хламиде, стоявший чуть левее от Иуды, вынул из кошеля две монеты серебром, при этом, края рукава, отторгали, метал от кожи пальцев, так, словно они (монеты), могли быть пропитаны ядом.

​

   Иуда вновь обвел всех невидящим глазом, и, не дав положить монеты, скомкал кошель, прижав тряпицу к себе:

- Вы же честны друг перед другом?

- Чем ты недоволен? – раздался нестройный хор голосов, словно, кто - то коснулся пчелиного улья.

- Если не хотите быть обмануты друг другом, почему бы каждому из вас не дать мне немногим больше, поскольку две, лишь положены покойнику на глаза.

​

   Он обвел всех собравшихся кривым пальцем, с твердостью, подобной воле Его учителя, одновременно продолжая:

- … он не может быть мессией, потому, как, не может сын ремесленника говорить о домоустроительстве Господа нашего Яхве*…

​

   Подойдя к первому, он раскрыл горловину мешка, заискивающе взглянул в глаза незнакомца снизу вверх с нескрываемой щенячьей кротостью, и нелепо улыбнувшись, как бы невзначай, оттопырил на левой руке два пальца.

​

   И брезгливость их жестов была отнюдь не от того, что они давали монеты ущербному.

​

   Они клали монеты так, словно никоим образом, не хотели быть причастны даже к тому, что он говорит. И Иуда вновь усмехнулся.

   Монеты, с глухим звуком падали в холщевый мешок, а он, кривляясь и кланяясь, ходил с ним по кругу, и подобно сказителю – бродяге, кивая на каждую монету, падавшую в мешок, все говорил и говорил:

- …  не может сын Его, так обманывать бедного калеку, потому как он не смог ни Своей волей, ни волей Другого, меня излечить. Хотя слепых, что он излечил, послал по всему миру проповедовать о содеянном, о них*…

​

   И его кривой палец вновь и вновь обводил всех круг за кругом, словно бы Иуда пытался в очередной раз пересчитать собеседников:

- … и не может быть разлучником, для отца от сына, и матери от дочери*, тот, кого послал ОН.

​

   Закончив, Иуда затянул горловину кошеля, стараясь не выдать себя излишне резкими движениями, но все, же от этого тягучего и медленного ощущения, ему стало не по себе.

​

   Пальцы стали вдруг неожиданно чуткими, и на мгновение, Иуде показалось, что в его пальцах вместо веревки скользнуло чье - то прохладное тельце.   

​

   Посчитав совершенное достаточным, Иуда собирался было уйти, спрятав в складках одежды кошель, как вдруг его остановил вопрос:

- Так как же мы сможем узнать его? 

- Я сам прикоснусь к нему, войдя в дом наш, - бросил через плечо Иуда.

- А не боишься ли ты воли Учителя своего? – вопрос, словно брошенный в спину камень, заставил его замереть на пороге.

​

   Иуда повернулся и твердо сказал:

 - Лжец не может изобличить лжеца… -

​

   В его ногах появилась слабость, словно бы он отдал последние силы, чтобы произнести эти слова.

​

   Не спеша он развернулся к двери, и постарался как можно скорее покинуть этот дом, ставший внезапно тесным, и удушливым.

​

   Уличный пыльный воздух, казался, ему теперь, глотком свежей воды.

​

   Оглядываясь по сторонам, он долго еще блуждал по городским лабиринтам улиц.

​

   И лишь под вечер Иуда вернулся в дом, недалеко от производственных пещер, в котором Он и Его ученики вместе с Иудой нашли временный приют, чтобы потом отправиться дальше к Иудейскому храму, дабы поспеть к Великому празднику*.  

                                                    

            * * *

​

   Они вошли в дом на рассвете следующего дня. С факелами и кольями, словно во вместилище злых духов. Он же укорив их за это, был готов последовать за ними*, уже зная, какова была к Нему слепая воля обозленных, что уготовила Ему жуткие муки в последующие же часы.

​

   Даже Петр, отсекший воину ухо, за дерзкую попытку прикоснуться к Его одеждам, был Им укорен:

- Возверни меч свой на место, ибо от меча все погибните*,

В глазах ученика еще сверкала злоба, но понял он, что такова Воля Его учителя…

​

   После, многие будут злословить о том, что спросонья не смог никто из учеников понять, что происходит и разбежались.

​

   И даже один из евангелистов, по прозванию Марк, все же следовал за Ним. Но замеченный стражей, которая сорвала с него одежды в попытке схватить, сбежал от них голым*…

​

    Позднее, за содеянное, сам евангелист, приговорил себя к изгнанию, и облика не имел постоянного. Такова была сила его раскаяния, за нетвердость воли своей*…

​

   Меж тем, даже твердость веры Его учеников, была не столь непоколебима. Хотя Он и сам знал об этом. Ему было еще тяжелее осознать, еще и то, что после того как Он уйдет, они, те, кого Он призвал, не пойдут с волей Его на руках, нести ее тем, к кому Он еще не успел.

​

   Даже тот, кто пытался в порыве ярости устоять, отказался от Него в три дня.*

Зная все это, со слов судившего Его, Он впадал в еще большее отчаяние, от чего, муки Его, лишь усиливались. И не слезы, но кровь струилась у Него по лицу, доводя Его, до еще большего изнеможения. 

​

* * *

   Когда Иуда брел по улицам, из храма, на пороге которого он кинул под ноги первосвященников мешок с серебром, на соседних улицах кипела жизнь, странная для раннего утра пятницы, когда даже торговые лавки еще были скрыты под пологами, ожидая торговцев.

​

   Гневные крики, радостные вопли, детский плач, и стенания женщин, все это превратилось в агонию массы звуков, от которых болела голова… их, эти звуки захотелось вытащить из ушей, как гнилые занозы…

​

   Это было похоже на резко возникший посреди ночи детский плачь... Глухие удары о мостовую, перемежались со звонкими щелчками, от того что очередной камень, нет – нет, да расколется о мощенную булыжником площадь…

​

   Повернув голову, Иуда мельком увидел толпу людей, окружившую, словно стая злых собак, невидимых глазу людей, волочащих за собой сколоченные в крест доски.

​

   Ноги, казалось, сами поволокли его следом за этой галдящей толпой, но все - же он старался, держаться на некотором удалении.

​

         * * *

​

   Трое мужчин, шли, спотыкаясь о булыжники мостовой, словно ожившие мертвецы, изможденные, покрытые разводами соленого пота, к струящимся дорожкам которого прилипала пыль и песок, от чего они были похожи на обмотанных истлевшими бинтами мумий.

​

   Босые ступни, сбитые в кровь тяжелой, скупой поступью, оставляли бурые следы,  на которые тут же садились огромные мухи, казалось это только подстегивало и без того срывавшую глотки толпу, чьи крики уже перестали быть похожими на человеческие.

   Они все шли и шли, царапая щербатыми досками торчащие из - под иссохшей кожи ряды ребер.

​

   Побиваемые камнями, гонимые солдатами, иной раз не упускающими и своей возможности ткнуть в них острие копья или меча.

​

   Выступавший на исхудалых, скуластых, и узких лицах пот, привлекал стаи гнуса. Сухие губы их, стражники смачивали уксусом, причиняя еще большие страдания.

​

   Кожа, тонкая настолько, что казалось их скелеты, покрыли тонким слоем мокрой коричневой бумаги, пошла волдырями и волнами от напряжения.

​

   В глазах, тех двоих, что шли с Ним рядом, не было ничего. Словно бы они, эти двое, умерли еще при жизни.

​

   В Его же глазах светилось спокойствие. Светилось так, что ни толпа, ни утреннее марево не могли исказить его, это спокойствие, сочащееся, и искрящееся во все стороны, словно крик новорожденного.

​

   И от этого распространяющегося света, льющегося из Его глаз, толпа казалось, свирепела еще больше, но ни Ему, ни этим двум обреченным, уже нечего было терять…

​

   Иуда, не в силах больше следовать за этой чудовищной процессией, присел на мостовую, и зарыдал…

​

   Звуки удалялись. Удалялась и ревущая, вопящая десятками глоток толпа, направляясь к большому пологому холму…

​

   Когда все вокруг, наконец, стихло, одиноко сидящий человек на пыльной мостовой вдруг неожиданно резко встал, растер по лицу соленую влагу, сделавшую его, лицо, грязным, и зашагал прочь, казалось, наугад выбирая направление…

​

* * *

   Он своровал ее в одном дворе, перед тем, как хозяйка вышла повесить на нее белье. И свернув, бережно, как ребенка, сунул за пазуху, где она, клубясь словно змея, ожидала своего часа…

​

   Он шел к тому самому месту, откуда он видел, как Его угнетают те, ради которых Он принес себя в жертву, может даже не ради Отца Своего, но ради Великого замысла…

- Ведь предупреждал я тебя…, - плакал в сердцах Иуда, - не стоило ради этих слепых идти на все Это… ведь помнит народ одно лишь желание, но не звезду упавшую, ради этого…

​

   И хотя Иуда знал, что Он вернется, но не было сил терпеть содеянного….,

- Пусть же тот, кто попытается меня судить…, - бормотал он словно заклятие, пока его заскорузлые пальцы, словно сами по себе плели…, и плели… то, что должно было принести хоть какое – то облегчение…,

- Пусть же одев мои одежды, пройдет он начала до конца каждый день прожитый мною… Пускай же он приимя судьбу мою до сего часа…, испытавший на себе волю и судьбу мою, укорит меня в намерениях моих…,

​

   Скупые слезы собирались солью на губах, стекали под ворот одежды, обжигая, и садня кожу. Но не было страха… как не было и покоя…

​

* * *

   Он сделал все, что от него зависело. Он изобличил странников, как ему было велено, испытав их*. И даже то, серебро, которое он вернул, бросив его в сердцах на пол, перед ними, не возвратилось в казну, ибо превратило бы ее всю,  в черепки*….

​

   И даже если Он меня оправдает, думал Иуда, после всего перед Ним…. Я все равно не приду Туда. Все равно ведь не вернусь к братиям моим…. А смотреть Ему в глаза, даже одним своим будет невыносимо. Ведь будут меня укорять больше за то, что вверг Его в муки, нежели себя, за то, что отказались от Него не вслух, так в себе…

​

   И он все плакал и плакал своим здоровым и ущербным глазами, походя в этом на ребенка. Настолько жалостным был его плач. И не было сил терпеть, и не было желания возрадоваться Его возвращению, которого могло бы и не быть. Ведь вернется Он укрепить веру в Себя не в людях, но в учениках своих.

​

   И все вокруг будет опять обмануто. И истины нет. Ведь почти обманом, будет возврат учеников к вере Его. Кругом ложь. И все до этого было ложью. Пусть же Он вернется, и вернет вместе с Собой людям утраченное…

​

   И словно любящая рука женщины, она обвила его шею, и с беспощадностью палача выдавила язык, что бы он ничего больше не смог сказать…. Хотя и в этом жесте была уже другая искренность….

​

   Так, он, долго нависая над городом, наблюдал за всем происходящим в нем, поворачиваемый ветром то в одну, то в другую сторону. Словно пытался уже с третьей, уловить тот след, который Он, пытался оставить после Себя. Но следа не было, как не было и Его...

​

* * *

   “Посланник Воли, Сам стал марионеткой. И лишь от осознания этого, Он трижды искушаемый, воззвал к отцу, не вытерпевший слов, которые, летели в него, словно камни, со всех сторон”...

​

   Подобное, позже напишет Матфей на своем пергаменте. Потом, он его сожжет. А еще спустя время, он напишет уже совсем другую историю…